Социальные медиа и кризисы политической легитимности. Возможные меры реагирования со стороны властей

Считается, что наиболее значимо «новые медиа» показали себя в ходе институциональных кризисов, когда массовая политизация социально активного сегмента Интернета привела к взрывному росту влияния блогосферы и социальных сетей на ход кризисных событий. Тем не менее, всплеск интереса к влиянию социальных медиа в подобных ситуациях, хоть и привел к появлению термина «твиттер-революций», но до сих пор так и не стимулировал формирование полноценной научной базы.

2009 год. Появление понятия «Twitter-революций»

Политические кризисы в Молдавии, а затем в Иране, которые пришлись на весну-лето 2009 года, обозначили «сетевое» изменение публичной сферы этих стран. Массовые протесты людей, неудовлетворенных результатами выборов, были отмечены всплеском популярности социальных сетей и блогосферы среди «ядра» протеста – идеологов и неформальных лидеров групп, составлявших базу оппозиционного движения.

Именно молдавские события подтолкнули европейских и американских журналистов к тиражированию понятия «Twitter-революции», несмотря на то, что сами по себе они слабо соответствовали образу, который создавался в медиа. Несоответствие реального положения дел и описательных характеристик,, которые массово распространялись в медиа, обусловлено «ускоренной эксплицитностью» - стремлением наблюдателей (прежде всего журналистов и политических комментаторов) оперативно закрепить определенное понятие в общественном поле и, тем самым, предопределить дальнейшие форматы применения данного понятия. Образ «Twitter-революции», растиражированный западными СМИ[1][2] при описании ситуации с массовыми протестами в Молдавии, предопределил дальнейшие исследования использования социальных медиа в рамках политических кризисов различных стран.

Следует заметить, что в начале апреля 2009 г. не «революционно» новым, но самым популярным методом мобилизации в Молдавии стали флэшмобы, организуемые при помощи SMS-сообщений, которые использовались и в ходе самих выборов, и после них. Флэшмобы и вирусные кампании также организовывались в социальных сетях – в частности, на популярном в стране сайте «Одноклассники». Сервис микроблогов Twitter стал активно использоваться позже, но именно его использование ядром оппозиционных активистов привлекло внимание западных СМИ[3]. Более того, среди тех, кто активно освещал события в Кишиневе, самыми заметными микроблоггерами оказались не непосредственные участники событий, а наблюдатели, румынские журналисты и граждане Молдавии, проживающие за рубежом. В результате, Twitter использовался не для координации и мобилизации, но практически исключительно для привлечения внешнего внимания – в основном при помощи «географического» хэштега #pman (около 30 тысяч твитов). Плотность записей составляла около 10 твитов в минуту[4].

Первый масштабный случай интернет-цензуры в Молдавии пришелся на 7 апреля – спустя двое суток после дня голосования, когда у многих пользователей наблюдались проблемы с доступом в Сеть. Однако достаточно быстро общий доступ в Интернет был восстановлен и подконтрольные государству провайдеры применяли ограничения избирательно: проблемы наблюдались с информационными ресурсами оппозиции, сайтами НКО. По мере возрастания роли Twitter, лояльные власти активисты включались в дискуссии по соответствующим хэштегам, чтобы затруднить координацию противников коммунистической партии. 9 апреля 2009 г. на территории Молдавии был заблокирован доступ в социальную сеть «Одноклассники», в которой функционировали оппозиционные группы. В целом, молдавские власти сконцентрировались на цензурировании сайтов, чьи хостинги располагались в Молдове, в то время как Twitter был обойден властями вниманием.

Молдавские события показали, что использование социальных сетей позволяет частично масштабировать не только сами события, но и роль активистов-блоггеров в них. Также нельзя недооценивать роль традиционных медиа – румынских телеканалов и радиостанций, которые транслировали оппозиционный контент, тем самым участвуя в запуске своеобразного «информационного бумеранга», когда традиционные СМИ масштабируют контент «новых медиа» и тем самым повышают уровень значимости блогеров-активистов[5].

В июне 2009 г. после прошедших в Иране президентских выборов был зафиксирован масштабный кризис легитимности политической власти в стране, который привел к массовым беспорядкам и жертвам среди местного населения. В то же время, роль социальных медиа в тех событиях считалась столь примечательной, что некоторые предлагали присудить Нобелевскую премию мира в 2009 г. сервису микроблогов Twitter.

Согласно статистике, которую приводит Американский институт мира, уже в 2007 г. Интернетом в Иране пользовались больше 32% населения. Власти страны осознавали важность роста проникновения Сети не только для предотвращения оппозиционной мобилизации в блогосфере, но и предлагая свою информационную повестку – прежде всего задействуя консервативный и религиозный кластеры пользователей[6]. В течение нескольких лет, предшествовавших выборам президента, в Иране была налажена система политической и религиозной цензуры Сети, что предопределило высокую степень самоорганизации среди активистов оппозиционных сил. Жесткая фильтрация контента в Иране и массовое присутствие сторонников власти в социальных сетях, таким образом, сделало протестное движение более консолидированным и ожесточенным[7].

Как и в случае Молдавии, большинство населения Ирана оставалось в роли сторонних наблюдателей за протестами, частично координировавшимся при помощи Facebook и Twitter. По оценкам ряда экспертов[8], активных пользователей Twitter, принимавших участие в уличных протестах, насчитывалось всего лишь около 100, а главным инструментом координации стали SMS. Twitter использовался для привлечения внимания международного сообщества – в первую очередь американских СМИ. «Вирусное» видео, запечатлевшее трагическую гибель Неды Солтани, принимавшей участие в тегеранских выступлениях, стало известным на весь мир благодаря телеканалу CNN. Неудивительно, что главным объектом цензуры со стороны иранских властей стал видеохостинг YouTube, заблокированный в дни массовых протестов. Основной упор в ограничении коммуникации, тем не менее, пришелся на мобильную связь.

В момент эскалации кризиса легитимности в Иране, как и до него, деятельность лояльных сторонников власти в социальных сетях, по оценкам экспертов, была сравнима по количественным характеристикам с активностью сторонников оппозиции. Несмотря на использование многими активистами английского языка в апелляциях к международному сообществу посредством Twitter и масштабное распространение контента оппозиционных иранских блоггеров в западных СМИ, политические последствия вирусного «эффекта бумеранга» столкнулись не с виртуальными, а реальными действиями иранских властей и правоохранительных органов. 

Популярность Twitter и социальных сетей в иранских событиях привела к жесткой ответной реакции спецслужб, получивших доступ к открытым данным пользователей – участников и организаторов массовых протестов. Таким образом, облегченный доступ к личной информации со стороны представителей власти и анализ видео- и фотоматериалов, которые публиковали участники уличных выступлений, составляют одну из ключевых характеристик возможных последствий актуализации новых медиа в моменты политических кризисов[9]. Поддержка извне, в том числе при помощи инструментов новых медиа, в конечном итоге была скомпрометирована. 

«Арабская весна»

Выступление бывшего Госсекретаря США Хиллари Клинтон в январе 2010г.[10], в котором она сделала акцент на недопустимости цензуры Интернета и эффективности блогосферы и «новых медиа» в области защиты прав человека, пришлось на период относительного «затишья» в осмыслении нового феномена. В своей речи Клинтон отдельно выделила блоги, электронную почту, социальные сети и текстовые сообщения, «открывшие новые площадки для обмена идеями и создавшие новые цели для государственной цезуры». В декабре того же года самосожжение тунисского торговца овощами Мохаммеда Буазизи и видео инцидента, распространенное в Сети, послужили триггером серии кризисов легитимности политических режимов в арабском мире.

Показательно, что новость о самосожжении Буазизи была проигнорирована традиционными СМИ Туниса, в результате чего роль Twitter (распространение соответствующего хэштега и т.п.) и Facebook чрезвычайно возросла. Информационный вакуум местных СМИ был также заполнен арабским спутниковым каналом Al-Jazeera, что в отличие от ситуации в Иране-2009 и роли CNN, заметно усиливало эффект местного «информационного бумеранга». Стремительный рост доверия альтернативным источникам информации вне зоны влияния государственных властей следует считать отличительной чертой указанных событий.

Кроме существовавшей государственной интернет-цензуры в Тунисе (блокировка сервисов YouTube, Flickr, Vimeo), власти страны ввели жесткие ограничения доступа к соцсети Facebook. Помимо этого, были заблокированы ряд арабских и европейских новостных сайтов, размещавших информацию о ситуации в Тунисе (BBC, France24). Внедряя дополнительные цензурные ограничения, тунисские власти частично осложнили коммуникацию между участниками уличных выступлений, однако альтернативная информационная повестка со стороны прежнего политического режима не пользовалась популярностью[11].

Цензура в Египте во время политического кризиса стала одной из наиболее жестких среди аналогичных мер других государств. Осенью 2010 г. в стране прошла серия громких увольнений в египетских медиа. Это предопределило знаковую роль, которую в египетских событиях сыграли журналисты. Параллельно в Египте внедрялась тематическая цензура, были заблокированы сайты оппозиционных газет Dostora и Ikhwani Web. В конце января перед властями Египта встал выбор – блокировать ли Facebook, Twitter, Bambuser полностью. Решение приостановить доступ к Facebook и Twitter было принято после того, как была налажена успешная координация между оппозиционными активистами и широкую популярность приобрела оппозиционная страница «Мы все Халед Саид»[12].

Самые популярные Твиттер-аккаунты во время политического кризиса в Египте. Kate Starbird, Leysia Palen, University of Colorado Boulder, 2012. 

27 января на территории Египта практически полностью был заблокирован доступ в Интернет. Блокировка длилась до 2 февраля, а обмен SMS был затруднен вплоть до 6 февраля. Многие аналитики, в том числе Александра Данн из Каирского Института прав человека, полагают, что именно цензурирование сотовой связи, а не сетевая цензура, привело к мощной волне социального возмущения и вынудила неполитизированные слои общества стать участниками политических событий того периода[13]. Кроме того, в результате столь резкого вмешательства государства, еще более популярным источником информации стали спутниковые СМИ – прежде всего телеканал Al-Jazeera, и политический режим стал еще более подвержен информационному давлению извне[14].  Согласно тем же данным, более 45 процентов «твитов», посвященных событиям в Египте, были опубликованы за пределами Египта и прилегающих стран арабского мира. Жители Каира являлись авторами лишь 29% записей о волнениях в стране. Более 60% сообщений составляли «ретвиты»[15]. В Египте, как ранее в Иране, наблюдалось широкое использование английского языка – особенно в распространении мемов, публикуя которые активисты стремились «интернационализировать» освещение происходящих в стране процессов[16].

Общие характеристики волны 2011 г.

Помимо очевидных различий между примерами Туниса, Египта, Сирии, Ливии, Бахрейна, ОАЭ, Алжира и других стран, в этом регионе фиксировались схожие черты всплеска популярности инструментов социальных сетей на фоне политики государственной цензуры в Сети и обострения ряда социальных и политических конфликтов.

Согласно данным сайта телеканала Al-Jazeera, охват аудитории этого СМИ достигает 260 миллионов домовладений. При этом около 50% посетителей сайта телекомпании проживает на территории Северной Африки, где в течение 2011-2012 гг. фиксировалась ситуация крайней политической нестабильности[17]. По аналогии с примерами Молдавии и Ирана, роль традиционных медиа во многом состояла в ретрансляции контента блогосферы и соцсетей и запуске медийного «бумеранга», масштабирующего политические явления.

Обострение политической ситуации, во время которого отмечался всплеск политизации «новых медиа», совпал с интернет-бумом в целом ряде стран региона. Так, согласно данным Школы управления Дубаи количество пользователей Facebook в арабском мире выросло на 78% за 2010 год[18]. Практически во всех странах региона создание страницы-мероприятия Facebook, связанной с проведением общенационального митинга, приводило к реальным уличным выступлениям.

Существование мероприятий в Facebook и фактические уличные выступления. В виде процентов указана степень проникновения Facebook. Arab Social Media report, Vol.1, 2011

Активное использование Facebook и Twitter в ходе социальных протестов стремительно перешло в политическую плоскость по мере смены локальных социальных кризисов политическими. По сравнению с проникновением Facebook в Египте и Тунисе на 2011 г. (7,66% и 22,49% соответственно) показатели Twitter гораздо меньше – 0,15% и 0,34%. Странами-лидерами по охвату Twitter на тот момент являлись Кувейт, Катар и ОАЭ. Тем не менее, популярность этого сервиса в западных странах, граждане которых поддерживали хэштеги #protest, #egypt, #jan25 и другие, внесла лепту в итоговую роль Twitter в арабском мире образца 2011 г. Среднее количество записей достигало около трех твитов в секунду.

Пиковые события в Twitter стран арабского мира зимой 2011 г. Arab Social Media report, Vol.1, 2011

Одной из причин решающей роли Facebook в сравнении с Twitter стал доступный на тот момент языковой арабский интерфейс социальной сети, в то время как распространение англоязычного Twitter редко выходило за пределы населения столиц Египта и Туниса и еще нескольких крупных городов. Однако, преувеличивать роль Facebook в организации протестных акции и внушительной политической мобилизации также не следует – многие исследователи полагают, что без налаженных горизонтальных «традиционных» (не виртуальных) сетевых структур стран арабского мира, виртуальное чувство солидарности не нашло бы применения в политической практике. Именно благодаря подобным сетям, количество пользователей социальных сетей, степень их мобилизации и политизации заметно возросли во время событий в странах арабского мира.

В результате действий государственных органов по ограничению доступа в Интернет, наблюдатели фиксировали резкое падение трафика. Одним из немногих исключений в этом контексте стала Сирия, где ограничение доступа в YouTube, привело только к росту популярности этого видеохостинга.

Трафик YouTube в Сирии, февраль 2011 г.Google Transparency Report, 2011.

Популярность социальных сетей и степень самоорганизации граждан, в том числе, были предопределены широким распространением смартфонов, которые превратились в медийные инструменты, будучи источниками оперативной информации и визуальных данных. Согласно данным профессора Университета имени шейха Зайеда (ОАЭ) Мэтта Даффи, доля обладателей смартфонов среди протестующих в Египте составляла 15%[19]. При помощи смартфонов действиям участников событий был придан новый импульс – активисты стали журналистами, размещавшими пользовательский контент практически в прямом эфире. Помимо этого, смартфоны позволяли организовывать неподцензурную коммуникацию (речь, в частности, идет о телефонах Blackberry).

Очевидно, что несмотря на существующий тренд «утяжеления» доли социальных медиа не только в общественно-политической жизни государств, но и повышения их значимости в ходе структурных и институциональных кризисов, следует предположить, что исследование воздействия данных инструментов коммуникации на конкретные социальные явления может не быть настолько же динамичным. Социальные сети постепенно становятся столь же привычным инструментом мобилизации и фактором в организации массовых протестных движений, как короткие текстовые сообщения и традиционные СМИ. Несмотря на то, что общественные явления в 2000-х годах проходили под влиянием бума мобильной связи, никому из исследователей не приходит в голову называть, к примеру, события на Украине 2004 г. «SMS-протестами».

Можно предположить, что пик информационной актуализации новых медиа в этом смысле пройден и в ближайшие годы их растущей роли будет уделяться заметно меньше внимания, нежели чем в 2009-2012 гг. Этому также способствует низкая институциональная ценность социальных медиа в странах, продолжающих находится в ситуации политической нестабильности. Дискурс, показавший себя в организации протестного движения, оказался куда менее эффективным по прошествии кризисных пиков. Кроме того, открытый и расширяющийся общественный дискурс, представленный в социальных сетях, позволяет представителям власти отслеживать и анализировать потенциально кризисные явления и предотвращать их.

Перспективы

Значимость оперативного реагирования государственной власти на повестку социальных медиа возрастает с каждым годом. Постепенно это явление утрачивает суть феномена и перестает быть чрезвычайно популярным объектом для изучения, как это было в 2009-2011 гг.. Социальные сети с течением времени становятся столь же привычным инструментом мобилизации и значимым фактором при организации массовых протестных движений, как каналы традиционных СМИ, мобильные средства связи и непосредственное «живое» общение.

Проанализированные примеры реакции властей на активность в социальных медиа во время политических катаклизмов доказывают, что наиболее эффективным методом контроля над ситуацией является предложение альтернативной повестки, которая может частично заместить оппозиционный дискурс в Интернете. При этом особую роль играет правильно выбранная целевая аудитория для соответствующей информационной политики. К примеру, массовое вовлечение неполитизированных пользователей далеко не всегда приносит искомый результат. Регулярный мониторинг и анализ трендов дискуссий, выявление потенциальных конфликтов, также трудно переоценить в контексте предотвращения кризисных ситуаций.

В то же время, существование комплексной сетевой цензуры без формирования альтернативных медийных каналов, может негативно повлиять на попытки контроля за ситуацией. Ядро политических активистов в таких случаях оказывается более отмобилизованным к моменту обострения политической ситуации и готовым к реализации нестандартных решений. Обратной стороной данной ситуации является силовой сценарий, при котором правоохранительные органы государства получают облегченный доступ к личным данным сетевых активистов, подозреваемых в нарушении закона и призывах к массовым беспорядкам.

Тотальная сетевая цензура (блокировка главных ресурсов оппозиционных активистов), введенная во время обострения политической обстановки, не гарантирует снижения уровня мобилизации, а наоборот может привести к эскалации конфликта вне Сети. Ослабление социальных связей в виртуальном пространстве предоставляют власти временное преимущество, которым еще надо грамотно воспользоваться[20]. Тематическая цензура может быть также неэффективной в случае, если альтернативные источники информации (в т.ч. традиционные медиа) поставляют контент взамен запрещенного. В целом, эффективность контроля над ситуацией в «новых медиа» неразрывно связана с положением традиционных СМИ, усиливающих «эффект бумеранга» в случае введения интернет-цензуры.

Показательно, что во многих странах, переживших серьезные политические кризисы легитимности с 2009 по 2012 гг., социальные сети зачастую не являются инструментом консолидации социума или выработки нового общественного договора. Согласно исследованию Crimson Hexagon и Sanitas International, спустя несколько месяцев после свержения режима Каддафи в Ливии, треть всех дискуссий в Twitter была по-прежнему посвящена разделу имущества и наказанию семьи бывшего правителя страны[21]. Методы коммуникации, проявившие себя в организации протестного движения, оказались существенно менее эффективными для выстраивания политической коммуникации по прошествии кризисных пиков.